Вокзал потерянных снов - Страница 218

218

Он возится с помятыми, побитыми деталями кризисной машины, цокает языком и кусает губы. Но обещает привести механизм в порядок. Никаких проблем.

Ради этого-то я и живу, об этом-то я и мечтаю.

Получить наконец свободу! Летать! Он читает, глядя через мое плечо, краденые газеты. Налицо кризисная ситуация, и милиции предоставлены чрезвычайные полномочия, узнаем мы. Отпуска отменены, милиционеры сидят по казармам. В правительстве обсуждают ограничение гражданских прав и введение военного положения.

Но в течение этого бурного дня дерьмо, грязные отбросы, сонный яд мотыльков медленно тонут в эфире, уходят в землю. Кажется, я чувствую это, лежа под полусгнившими досками; мерзость оседает потихоньку вокруг меня, разлагаемая дневным светом. Падает грязным снегом сквозь плоскости, пронизавшие город, через слои материи и квазиматерии, рассеивается, уходит из нашего мира.

А когда наступает ночь, кошмары уже не завладевают нами.

И, словно тихое рыдание, дружный выдох облегчения и расслабления звучит по всему городу. С черного запада приходит волна успокоения, прокатывается от Галлмарча и Дымной излучины до Большой петли, до Шека и Барсучьей топи, до Ладмида и холма Мог, до Травяной отмены.

За этой волной на город набегает очищающий сонный прилив. Граждане Нью-Кробюзона крепко спят: на пропахших мочой соломенных тюфяках в Ручейной стороне и в трущобах, на пышных перинах в Хнуме. Спят поодиночке и прижимаясь друг к дружке. Но городская жизнь, разумеется, не делает паузы, поэтому не простаивают ночные смены в доках, не смолкают машины на мельницах и в литейных цехах. Пронзают мглу окрики сторожей и патрульных. Вышли, как обычно, на промысел шлюхи. Совершаются преступления — насилие не провалилось, как ядовитая одурь.

Но зато фантомы больше не мучат спящих и бодрствующих, у города остались только его собственные страхи.

Я уже и позабыл, какое это удовольствие — обыкновенная ночь. Когда меня будит солнце, оказывается, что разум ясен, голова не болит.

Мы свободны.

Все сегодняшние статьи — о конце «летнего кошмара», или «сонной болезни», или «ночного проклятия». Разные газеты называют по-разному.

Мы читаем и смеемся. Мы — это Дерхан, Айзек и я. Восторг — везде, он осязаем. Город вернулся к прежней жизни. Преобразился.

Мы ждем, когда очнется Лин, когда она придет в чувство.

Но она все еще без сознания.

Весь первый день она проспала, крепко держась за Айзека; разбудить ее было невозможно. Теперь она свободна… и может спать без страха.

Но сегодня она просыпается и медленно садится.

Головоножки слегка подрагивают, шевелятся жвалы. Лин проголодалась, и мы находим среди краденых припасов фрукты. Она завтракает.

За едой переводит нетвердый взгляд с меня на Дерхан, с Дерхан — на Айзека. Он держит ее за бедра, что-то ей шепчет. Но слишком тихо — мне не расслышать. Она дергает головой, как ребенок. Каждое ее движение сопровождается спазматической дрожью.

Она поднимает руки и начинает жестикулировать. Айзек внимательно следит за ее неловкими, сбивчивыми манипуляциями, и лицо искажается в горьком отчаянии. Дерхан тоже понимает жесты, у нее брови лезут на лоб.

Айзек качает головой, с трудом переводя:

— Утром… пищи… согреться. — Он сбивается. — Насекомое… путешествие счастье…

Она не может есть. Челюсти сводит судорогой, и они разрезают плод надвое. Или внезапно расслабляются, и еда падает на пол. Лин трясется от изнеможения, мотает головой, выпускает струйки пара — Айзек говорит, что это хеприйские слезы.

Он успокаивает ее, держит перед ней яблоко, помогает укусить, стирает с лица сок. «Страшно, — показывает она, и Айзек, поколебавшись, переводит. — Ум… устала… много слюны… статуя Попурри…»

Она трясется в ужасе, глядя перед собой. Айзек шепчет ласковые слова, успокаивая. Дерхан беспомощно смотрит, не вмешиваясь.

«Одна», — возбужденно показывает Лин и выпускает струйку едкого пара. Что это означает, для нас загадка. «Чудовище… обжигать… переделанный». Она озирается. «Яблоко!» — переводит Айзек следующий ее жест.

Яблоко.

Айзек подносит плод к ее рту, кормит. Двигается она совершенно как ребенок.

Приходит вечер, и она снова засыпает глубоким сном. Айзек и Дерхан совещаются, и Айзек приходит в ярость, кричит и плачет.

— Она поправится! — кричит он, показывая на Лин, которая ворочается во сне. — Она от усталости и от побоев едва живая! Ничего удивительного, что ум в расстройстве!

Но она не поправится. И Айзек это знает.

Мы вырвали ее из лап мотылька, когда он успел отчасти сделать свое черное дело. Половину ее мыслей, половину снов высосал проклятый вампир. Потом все похищенное было сожжено его желудочными соками и людьми Попурри.

Лин просыпается счастливая, оживленно говорит всякую бессмыслицу на языке жестов, пытается встать и не может, падает, плачет, химически смеется. Щелкает жвалами, пачкается. Как младенец.

Лин беспомощна. Искалечена. Детский смех и взрослые грезы. Речь необычна и непостижима. Жесты сложны, неловки и инфантильны.

Айзек тяжело переживает.

Мы перебираемся на другую крышу. Нас тревожили звуки снизу. У Лин — приступ раздражения, потому что мы не понимаем потока ее бессвязных слов. Она топает по шиферу, бьет Айзека слабыми руками. Показывает жестами грязные оскорбления, пытается прогнать нас пинками.

218